В самой книге не осталось и следа от этой лихорадочной поспешности. «Opus Majus» представляет собой сочинение, замечательное как по плану, так и по исполнению. Главная цель Бэкона, по выражению Уэвелла, состояла «в доказательстве необходимости реформировать способ философствования, в указании причин, почему наука не сделала больших успехов, в обращении внимания на источники знания, несправедливо находившиеся в пренебрежении, в указании других источников, до того совершенно неизвестных, и в побуждении людей к занятию наукой ввиду приносимой ею громадной пользы». Свой план он выполнил в самых широких размерах: он собрал воедино все знания своей эпохи по всем известным ему отраслям науки и, обозревая их, внес почти во все значительные усовершенствования. Его работы, как здесь, так и в последующих произведениях по грамматике и филологии, постоянные указания на необходимость наличия правильных текстов, точного знания языков и точного толкования, не менее примечательны, чем его научные исследования.
От грамматики он перешел к математике, от математики — к опытной философии. Под математикой он понимал и все естественные науки эпохи. «Пренебрежение к ней за последние тридцать сорок лет, — горячо утверждал Бэкон, — почти уничтожило все знания в латинском мире; кто не знает математики, тот не может знакомиться и с другими науками, а что еще хуже, — он не может раскрыть своего невежества и найти против него подходящие средства». География, хронология, арифметика, музыка — изложены у Бэкона до некоторой степени в научной форме; так же быстро рассматривал он и вопросы климатологии, гидрографии, географии и астрологии. С особым вниманием останавливался он на своем любимом предмете — оптике, затрагивая не только вопросы собственно этой области, но и анатомию глаза.
Словом, «Главное творение» является, по выражению Уэвелла, «Энциклопедией и Novum Organum тринадцатого века». Все последующие работы Бэкона (до недавнего времени в наших библиотеках открывали трактат за трактатом) были лишь детальным развитием грандиозных воззрений, изложенных им для Климента IV. Подобное творение уже в самом себе заключало вознаграждение, но от окружающих Роджер получил за него немного выражений признательности. Папа, Римский по-видимому, не удостоил автора и словом благодарности. Если верить более поздним сведениям, то наградой Роджеру Бэкону от его францисканского ордена была тюрьма. Старец умер так же, как и жил, — «безвестен, забыт и зарыт». Лишь последующим векам суждено было рассеять окутавший его память мрак и поставить его имя во главе списка великих деятелей новой науки.
Смерть графа Маршалла в 1219 году отдала руководство делами Англии в руки папского легата Пандульфа, возвратившегося из Рима с разрешением Стефана Лангтона и юстициария Губерта де Борга. То была переходная эпоха, и это отразилось на характере самого Губерта. Воспитанный в школе Генриха II, он мало симпатизировал делу свободы, и его взгляды на хорошее управление сводились, подобно взглядам его учителя, к разумной единоличной администрации и к поддержанию порядка и законности. Но вместе с тем он отличался чисто английским стремлением к национальной независимости, отвращением к чужестранцам и нежеланием расточать кровь и деньги англичан в материковых войнах. Как бы ни был он ловок, но его задача представляла большие трудности. В английские дела постоянно вмешивался Рим, и живший при дворе папский легат претендовал на участие в управлении королевством в качестве представителя сюзерена и как опекун юного короля. Партия иностранцев также была еще сильна, потому что Уильям Маршалл не был в силах отделаться от людей, подобных Петру де Рошу или Фоксу де Бреотэ, в борьбе с Людовиком сражавшихся на стороне короля.
Кроме того, Губерту приходилось иметь дело и с порожденной войной анархией. Со времени завоевания Центральная Англия покрылась владениями крупных баронов, стремившихся к феодальной независимости; их мятежный дух сдерживался частью строгим управлением королей, частью — другими баронами, возвышенными двором и по большей части расселенными на севере. Гнет Иоанна объединил старые и новые семьи в борьбе за хартию; но характер каждой из этих групп остался тем же, и по окончании войны феодальная партия снова стала выказывать склонность к насилию и пренебрежение к короне. Одно время казалось, что вернулась анархия эпохи Стефана, но Губерт, ревностно поддержанный Лангтоном, решился победить ее. Поднявший было оружие глава феодалов граф Честерский вынужден был смириться ввиду наступления Губерта и угроз примаса отлучить его от церкви.
Более опасным врагом оказался француз Фокс де Бреотэ, бывший шерифом шести графств, захвативший шесть королевских замков и вступивший в союз с мятежными баронами и Левелином Уэльским. После двухмесячной осады его замок Бедфорд был взят Губертом, а его гарнизон, состоявший из двадцати четырех рыцарей и их слуг, был по приказанию юстициария перевешан возле стен замка. Эта мера подействовала: королевские замки были сданы баронами, и страна снова успокоилась. Освободившись от иноземных солдат, она освободилась и от папского легата. Лангтон вырвал у Рима обещание, что при его жизни новый легат не будет прислан в Англию, и благодаря этому с отставкой Пандульфа в 1221 году прекратилось прямое вмешательство Рима в дела Англии. Но еще более важные услуги оказал примас делу английской свободы. В течение всей его жизни хартия была главным предметом его забот. Отсутствие статей, ограничивавших влияние короля на налогообложение, в Хартии, обнародованной при восшествии Генриха III на престол в 1216 году, объясняется, без сомнения, не участием в то время примаса и его опалой в Риме. Подавление беспорядка оживило, по-видимому, старый дух сопротивления среди министров; когда Лангтон потребовал нового подтверждения Хартии на лондонском парламенте, то один из советников короля, Уильям Брюэр, протестовал, ссылаясь на то, что Хартия была принята силой и потому не может считаться законной. «Если бы вы любили короля, — гневно отвечал ему примас, — вы не стали бы мешать установлению мира в государстве».