Британия. Краткая история английского народа. Том - Страница 16

В то время, когда миссионеры работали таким образом среди нортумбрийского крестьянства, в Нортумбрии возникало множество новых монастырей, братия которых не была связана суровыми правилами бенедиктинского устава, а собиралась обычно вокруг какого-нибудь богатого и знатного человека, искавшего в глуши пустыни спасения своей душе. Самой известной из таких обителей стал Стрине июльский монастырь, воздвигнутый Гильдой, женщиной царской крови, на вершине утесов Уитби, высившихся над Северным морем. Этот монастырь стал школой священников и епископов, а у самой Гильды часто просили советов короли и знатные дворяне. Святой Джон Беверлейский был одним из ее учеников. Но особенную славу приобрел монастырь после того, как из уст одного из его послушников впервые прозвучала чисто английская песня.

Послушник Кедмон был уже пожилым человеком, но, несмотря на это, не имел никакого понятия о стихосложении и не обладал искусством составлять аллитеративные напыщенные фразы (alliterative jingle), которыми забавлялись его товарищи. Поэтому, бывая иногда на вечеринках, где все должны были петь по очереди, Кедмон вставал и уходил, как только очередь доходила до него. Однажды, поступив таким образом, Кедмон ушел в хлев, в котором ночью стерег скот, как вдруг явился к нему некто и сказал ему: «Спой, Кедмон, песню мне». «Я не могу петь, и именно по этой причине я оставил пирушку и пришел сюда», — отвечал Кедмон. «Как хочешь, но ты должен мне спеть», — снова сказал тот, кто с ним разговаривал. «Что же должен я петь?» — молвил Кедмон. «О сотворении мира», — отвечал тот.

Утром Кедмон пришел к Гильде и рассказал ей о своем видении. Аббатиса и братия тут же решили, что «особая милость Божия почиет над Кедмоном», перевели для него одно место из Священного писания и просили, если он может, переложить это в стихи. На следующий день Кедмон передал Гильде превосходные стихи, и тогда аббатиса, уверившись окончательно в его Божественном даре, попросила его покинуть мирские занятия и посвятить свою жизнь Богу. Кедмон согласился и по частям переложил на стихи всю Священную историю. «Он воспел сотворение мира и человека, историю Израиля, исход его из Египта и вступление в Землю обетованную, воплощение, страдания и воскресение Христа, ужасы Страшного суда, муки ада и радость рая».

Людям той эпохи этот внезапно обнаружившийся дар поэтического творчества, конечно, казался чем-то сверхъестественным. «Старались слагать религиозные поэмы и другие, но никто не мог соперничать с Кедмоном, потому что он воспринял это искусство не от людей, а от Бога». По внешней форме английская песня мало продвинулась вперед со времен Кедмона. Сборник поэм, связанных с его именем, дошел до нас в позднейшей, западносаксонской версии, и хотя критики до сих пор спорят об имени их творца и эпохе их появления, но они принадлежат, без сомнения, разным авторам. Стих этих поэм, — кому бы они ни принадлежали, Кедмону или другим певцам, — стих сильный и прямой, производящий скорее впечатление силы, чем красоты, но он затемнен излишеством метафор и запутанными оборотами, вместе с тем это, краткое и чувственное выражение страстных эмоций, напоминающее песни воинов. Образ за образом, мысль за мыслью являются в этих ранних поэмах ярко, четко и выразительно. Стихи падают, как удары меча в пылу битвы.

Любовь к описанию красот природы и некоторая отличающая английские песни меланхоличность присущи и тем ранним певцам. Но вера в Христа создала, как мы видели, новый простор для поэтического творчества. Легенды о небесном свете или рассказ Беды «О воробье» указывают на ту сторону английского характера, которая была наиболее доступна христианскому воздействию, — на инстинктивное осознание беспредельности мира, тайны жизни и неудовлетворенность узкими границами познания, определяемыми наблюдением и опытом. Новый мир поэзии соединился со старым в так называемых эпических поэмах Кедмона. В этих поэмах смелость тевтонского воображения заходит в своей образности за пределы самой еврейской истории и вводит нас «в мрачный ад без света, хотя и полный огня, освежаемый лишь на заре ледяным дыханием восточного ветра, с лежащими на полу этого ада связанными падшими ангелами».

Энергия германской расы и осознание ею индивидуальной силы превратили в английских песнях еврейского Искусителя в мятежного Сатану, восставшего против своих вассальных отношений к Богу. «Я могу быть таким же богом, как и Он! — восклицает Сатана среди своих мучений, — и мне кажется недостойным кланяться Ему ради какого-нибудь блага». В следующем возгласе падшего духа можно уже заметить патетическую нотку, которая занесена с севера и в нашу поэзию: «Для меня главное горе заключается в том, что Адам, созданный из праха, занимает мое место, живя в радости, тогда как я томлюсь в этой муке. О, как бы я желал только на один час иметь в своих руках власть, я бы с моей ратью… но я окован железными путами, и это подымает мою желчь!»

С другой стороны, энтузиазм, возбуждаемый христианским Богом, вера в которого была куплена годами отчаянной борьбы, выражается в длинном ряде звучных похвал и молений. Характеру поэтов были настолько же близки огонь и страсть еврейских песнопений, насколько события их времени имели сходство с постоянной борьбой и странствованиями, изображенными в Библии. «Волки затянули свою мрачную вечернюю песнь, и хищные птицы с намокшими от росы перьями каркали, жаждая сражения, над ратью фараона», — говорил германский поэт, и разве не навеяны эти строки знакомым ему зрелищем воющих волков и парящих орлов, сопровождавших армию Пенды? И повсюду заметны величие, глубина и теплота, сообщенные германской расой религии Востока.