Британия. Краткая история английского народа. Том - Страница 151

151

Борьба продолжалась две недели; партии двора удалось, правда, добиться субсидии, но в то же время пришлось довольствоваться суммой меньше половины той, что требовал Уолси. Такую же независимость выказало и собрание духовенства (конвокация). Когда через два года снова понадобились деньги, кардинал еще раз вынужден был прибегнуть к системе «одолжений». В каждом графстве королевские комиссары требовали десятины у мирян и четверти — у духовных. Уорхем писал двору, что «в народе заметны сильное недовольство и ропот». «Если людей обяжут отдавать свое имущество по приказу, — заявили кентские помещики, — то это будет хуже французских налогов, и Англия окажется не свободной, а рабской страной”.

Народ политическим инстинктом понял, как и прежде, что от вопроса о самообложении зависит само существование свободы. Духовенство стало во главе сопротивления и проповедовало со всех кафедр, что приказ противоречит вольностям королевства и что король не может ни у кого отбирать имущество не иначе как законным порядком. Раздражение в народе было настолько сильным, что Уолси отступил перед ним и предложил ограничиться добровольными займами. Тут появилось напоминание о статуте Ричарда III, объявлявшем незаконным всякое требование «одолжений». Лондон уклонился от него; из Кента прогнали комиссаров. В Суффолке поднялось восстание; мятежом же грозило и население Кембриджа и Норвича. Все предприниматели прекратили работу. Суконщики отпустили своих рабочих, арендаторы — батраков. «Они говорят, что король требует с них столько, что они не в состоянии заниматься прежним делом». Только безусловная отмена королевского приказа предупредила восстание крестьян, подобное бушевавшему тогда в Германии.

Неудача Уолси спасла на время свободу Англии; но кардинал отступил не только перед стремлением народа к свободе. Ропот кентских помещиков просто усилил нараставшее общественное недовольство. Земельный вопрос, с одной стороны, укреплял положение короны, возлагая на нее охрану общественного спокойствия; но, с другой стороны, при каждом столкновении монархии с землевладельцами он становился грозной опасностью. Постоянный рост цен на шерсть давал новый толчок к переменам в сельском хозяйстве, начавшимся на полтора века раньше и состоявшим в объединении мелких хозяйств в крупные и в широком распространении овцеводства.

Этому движению содействовало обогащение промышленных классов. Они вкладывали в землю огромные капиталы. У «земледельческих дворян и рыцарей пера», как их насмешливо называл Латимер, было мало привычек и воспоминаний, мешавших им изгонять мелких арендаторов. К тому же прежде земля отдавалась в аренду за очень низкую плату, но по мере возрастания цен на нее стремление повышать оброки становилось непреодолимым. «Участок, прежде ходивший за 20 или 40 фунтов в год, — узнаем мы из того же источника, — теперь сдается за 50 или 100». А между тем только низкий размер ренты и позволял существовать мелким крестьянам.

«Мой отец, — говорил Латимер, — был вольным крестьянином и не имел своей земли; у него была только аренда, самое большее за 3 — 4 фунта в год, и на ней он зарабатывал пропитание для полудюжины людей. У него было пастбище для сотни овец, а моя мать доила 30 коров. Отец был в состоянии при службе королю достать панцирь для себя и для своего коня и отправиться за получением королевского жалованья. Я припоминаю, что когда он отправлялся в Блэкгиз, то я сам застегивал ему панцирь. Он посылал меня в школу; он выдал замуж моих сестер, дав каждой по пять фунтов и воспитав их в благочестии и страхе божьем. Он оказывал гостеприимство своим бедным соседям, подавал кое-какую милостыню нищим. Все это он делал на доход с того участка, теперешний арендатор которого платит в год 16 фунтов или более, и потому он не в состоянии сделать что-либо для своего государя, для себя и своих детей или хотя бы дать выпить бедняку».

Повышение арендной платы в конце концов заставляло таких арендаторов покидать свои участки, но горечь изгнания усиливалась применением несправедливых средств. Если верить Мору, арендаторов «устраняли обманом или силой или доводили их рядом несправедливостей до того, что они расставались со своими участками». «Так и случается, что эти жалкие бедняки, мужчины, женщины, супруги, сироты, вдовы, родители с маленькими детьми, семьи больше людные, чем богатые, так как пахотный участок требует множества рук, а для пастбища достаточно одного овчара или пастуха, — ведь они покидают свои родные поля, не зная, куда им идти». Продажа их скудной домашней утвари заставляла их бродить без пристанища, попадать, как бродяга, в тюрьму, нищенствовать и воровать. Но при этом зрелище мы все еще встречаем жалобы на недостаток рабочих и старое средство против этого — определение законом размера заработной платы.

Социальные неурядицы издевались над остроумием английских политиков, которые не могли найти против них лучших средств, чем издавать законы против дальнейшего расширения пастбищ и увеличивать число публичных казней. Но ни то, ни другое не приносили пользы. Огораживание и изгнание продолжались. «Если вы не устраните зол, порождающих воровство, — едко, но справедливо замечал Мор, — тщетным будет строгое применение правосудия к наказанию воров». Но даже Мор мог указать только одно средство, применения которого пришлось ждать еще столетие, хотя впоследствии оно оказалось очень действенным. «Устройте шерстяные фабрики, чтобы дать честный заработок тем, кого нужда сделала или скоро сделает ворами». Общественные неурядицы все усиливались; а между тем роспуск военных свит аристократии, все еще продолжавшийся, и возвращение с войны раненных и увечных солдат вводили новые элементы насилия и преступления.

151