Британия. Краткая история английского народа. Том - Страница 149

149

Но идеи Возрождения расходились с лютеровскими еще сильнее, чем римские. Виттенбергский реформатор с ужасом отвращался от смелой мечты о новом веке, осуществляемой мирно и исключительно постепенным развитием разума, науки, человеческой доблести. К новому образованию он питал мало симпатии или совсем не питал ее. Разум он презирал так же искренне, как и любой католический богослов. Сама мысль о терпимости или вероисповедном мире была ему ненавистна. Мотивы нравственного и умственного характера побудили его провозгласить римскую систему ложной, но только для того, чтобы заменить ее другим учением, столь же выработанным и заявлявшим притязания на такую же непогрешимость. Унижать достоинство человеческой природы значило потрясать самые основы гуманизма; но едва Эразм выступил на его защиту, как Лютер объявил, что природа человека в корне извращена первородным грехом, и потому он не в состоянии своими усилиями постигать истину или делать добро.

Такое учение не только отвергало благочестие и мудрость классической древности, из которой гуманизм заимствовал свои более широкие взгляды на мир и жизнь; оно втоптало в грязь сам человеческий разум, с помощью которого Мор и Эразм надеялись возродить науку и религию. Мор особенно ясно понимал важное значение этого поворота, а потому для него такое внезапное чисто богословское и догматическое возрождение духа, разделившее христианство на два враждующих лагеря и унесшее все надежды на единство и терпимость, было особенно ненавистно. Его характер, раньше представлявшийся столь «нежным, мягким и веселым», внезапно изменился. Его ответ на памфлет Лютера против короля по грубости не уступал оригиналу. Ответ Фишера носил характер более спокойный и доказательный; но тем не менее разрыв Гуманизма и Реформации был полным.

И политическим надеждам «Утопии» не суждено было найти осуществления в деятельности министра, который при окончании первой войны Генриха VIII с Францией быстро приобрел влияние. Томас Уолси (Wolsey) был сыном богатого горожанина из Ипсича; его таланты выдвинули его в конце царствования Генриха VII, и епископ Фокс взял его на королевскую службу. Пожалуй, только его необыкновенные способности могли расположить к нему молодого государя, помимо снисходительности к песням, танцам и пирам, в которой его упрекали враги. Из любимца он скоро сделался министром. Недовольство Генриха VIII вероломством Фердинанда позволило Уолси совершенно изменить политику своих предшественников. Война избавила Англию от страха перед Францией. Уолси хотел освободить ее от влияния Фердинанда и видел в союзе с Францией лучший залог независимости Англии. В 1514 году с Людовиком XII был заключен договор. Дружба продолжалась и с его преемником Франциском I. В надежде на то, что в продолжение войны Англии нечего будет бояться какого бы то ни было нападения и что сам Франциск I, быть может, найдет в ней гибель, Генрих VIII и Уолси содействовали его походу за Альпы с целью нового завоевания Ломбардии. Надежды эти были разрушены блестящей победой Франциска I при Мариньяно, но в момент торжества он вдруг увидел перед собой другого соперника.

Новый испанский король Карл I, властитель Кастилии и Арагона, Неаполя и Нидерландов, оказался для Франциска I таким сильным противником, какого никогда не могла создать политика Генриха VIII или Уолси. Обе стороны усердно добивались союза с Англией, и Уолси удалось путем бесконечных переговоров семь лет держать Англию в стороне от войны. Мир снова оживил надежды гуманистов; он позволил Колету реформировать обучение, Эразму — начать преобразование церкви, Мору — поставить на ноги новую науку, политику. Но тот же мир в руках Уолси оказался роковым для свободы Англии. В политических намеках, рассеянных по «Утопии», Мор с едкой иронией обличал развитие нового деспотизма. Только в «Утопии» можно было «низложить государя, заподозренного в намерении поработить свой народ».

В Англии, по словам великого правоведа, процесс порабощения совершался спокойно, под прикрытием закона. «Там всегда находится предлог для решения дела в пользу короля: на его стороне оказываются то справедливость, то буквальный смысл закона, то натянутое толкование его; а если нет ничего такого, то говорят, что добросовестные судьи власть короля должны ставить выше всех других соображений». Нас поражает та определенность, с какой Мор описывал приемы, применявшиеся потом судами в пользу деспотизма, вплоть до коронного приговора в деле корабельной подати. Но за этими судейскими уловками скрывались великие начала абсолютизма, постепенно проникавшие в общественное сознание, частью по примеру иноземных монархий, частью от ощущения неустойчивости общественного и политического строя, но еще более — под влиянием изолированного положения короны. «Эти представления, — смело продолжал он, — поддерживаются положением, что король не может поступать несправедливо, как бы он этого ни желал, что ему принадлежат не только имущество, но и личность его подданного и что человек имеет право только на то, что благость короля сочтет за нужное не отнимать у него».

В руках Уолси эти правила стали основными началами управления. Ограничения, которые налагало на деятельность короля присутствие в его Совете главных прелатов и вельмож, фактически были устранены. Вся власть сосредоточилась в руках одного министра. Генрих VIII щедро наградил Уолси за его услуги короне. Он был сделан епископом Линкольнским, а затем архиепископом Йоркским. Генрих VIII добился возведения его в кардиналы и назначил его канцлером. В его руки попали доходы двух епархий, занятых иностранцами; он владел епископством Уинчестерским и аббатством Сент-Олбанским; он получал пенсии от Франции и Испании, а его официальное содержание было громадным. Его пышность почти не уступала королевской. Куда бы он ни отправлялся, его сопровождала свита из прелатов и вельмож; его двор состоял из 500 лиц благородного происхождения, а главные места в нем занимали рыцари и бароны королевства.

149