Британия. Краткая история английского народа. Том - Страница 104

104

В первый раз в английской поэзии мы встречаем не характеры, аллегории или воспоминания прошлого, а живых людей, различных по характеру и чувствам, а также по наружности, костюму и способу выражения; это отличие поддерживается в течение всей истории тысячей оттенков в речах и поступках. Впервые также встречаем мы драматический талант, который не только создал каждый характер, но и скомбинировал его с подобными, который не только приспособил каждый рассказ или шутку к характеру персонажа, их произносящего, но и свел все это в одно поэтическое целое. Здесь нас окружает жизнь с ее широтой, разнообразием и сложностью. Правда, от некоторых из этих стихов, написанных, без сомнения, в более раннее время, веет скукой старого романа или педантизмом схоластики; но в целом поэма — произведение не литератора, а человека дела. Свое воспитание, не книжное, а житейское, Чосер получил на войне, в судах, на работе, в путешествиях, и он любил жизнь — тонкость чувства, широту иронии, смех и слезы, нежность Гризельды или смехотворные приключения мельника и клерков. Эта сердечная широта, эта бесконечная терпимость позволяли ему изображать человека так, как не изображал его никто, кроме Шекспира, описывать его так живо, с тонким пониманием и добродушным юмором, которых не превзошел сам Шекспир.

Странно, что такой голос не нашел отзвука у последующих певцов, но первые звуки английской песни замерли вместе с Чосером так же внезапно и надолго, как надежды и слава его века. Столетие, последовавшее за мимолетным блеском Кресси и «Кентерберийских рассказов», время глубочайшего мрака; в истории Англии нет эпохи более печальной и мрачной, чем период между правлением Эдуарда III и подвигами Жанны д’Арк. Трепет надежды и славы, охвативший в начале его все классы общества, в конце превратился в бездействие или отчаяние. В материальном отношении жизнь, правда, развивалась, расширялась торговля, но это не имело ничего общего с благородными началами национального благополучия. Города снова стали замкнутыми олигархиями; крепостные, стремившиеся к свободе, снова попали в зависимость, еще тяготевшую над землей. Литература снизошла до наинизшего уровня. Религиозное возрождение лоллардов было потоплено в крови, а духовенство превратилось в эгоистичное и корыстолюбивое жречество. В шуме междоусобиц политическая свобода почти исчезла, и век, начавшийся «добрым парламентом», кончил деспотизмом Тюдоров.

Объяснения этих перемен следует искать в роковой войне, которая в течение более ста лет истощала силы и извращала характер английского народа. Мы проследили борьбу с Шотландией до ее неудачного конца, но еще прежде она вовлекла Англию в новую войну, к которой мы должны теперь вернуться и которая оказалась еще более разорительной, чем война, начатая Эдуардом I. Из войны с Шотландией вытекала столетняя борьба с Францией. С самого начала Франция следила за успехами своей соперницы на севере частью из естественной зависти, но еще более — в надежде воспользоваться этим как предлогом для приобретения крупных герцогств на юге — Гиени и Гаскони, — единственного остатка из наследства Элеоноры, еще сохраненного ее потомками. Едва Шотландия начала сопротивляться притязаниям своего сюзерена Эдуарда I, как Франция нашла предлог к явной ссоре в соперничестве моряков Нормандии и «Пяти портов», которое в то время привело к большому морскому сражению, стоившему жизни восьми тысячам французам.

Эдуарду I так хотелось предупредить ссору с Францией, что его угрозы вызвали со стороны английских моряков характерный ответ. «Да будет хорошо известно Совету короля, — гласило их послание, — что если нам каким-нибудь образом будут причинены, вопреки справедливости, обида или вред, мы скорее покинем своих жен, детей и все имущество и пойдем искать на морях такое место, где нам можно будет рассчитывать на выгоду». Поэтому, несмотря на усилия Эдуарда I, спор продолжался, и Филипп IV воспользовался случаем, чтобы вызвать короля к себе на суд в Париж для ответа за обиды, причиненные ему как сюзерену. Эдуард I снова попытался предупредить столкновение, формально передав на сорок дней Гиень в руки Филиппа IV, но отказ последнего вернуть ее по истечении срока не оставил ему никакого выбора.

В то же время отказ баронов Шотландии явиться по призыву короля в английское войско и возмущение Баллиола показали, что захват герцогств был только первой частью давно задуманного плана атаки. Сначала у Эдуарда не хватало сил для нападения на Францию, а когда первое завоевание Шотландии развязало ему руки, его союз с Фландрией для возвращения Гиени оказался беспомощным из-за его спора с баронами. Перемирие с Филиппом позволило ему обратиться против новых смут на севере, но даже после победы при Фалкирке угрозы Франции и вмешательство ее союзника, папы Бонифация VIII, еще на шесть лет сохранили независимость Шотландии, и только ссора этих двух союзников позволила Эдуарду I закончить подчинение страны. Восстание Брюса снова поддержала Франция и возобновила старый спор из-за Гиени, — спор, мешавший Англии во время царствования Эдуарда II и косвенно повлиявший на его ужасное падение.

Вступление Эдуарда III на престол привело к временному миру, но новое нападение на Шотландию, ознаменовавшее начало его царствования, снова возбудило вражду: молодой король Давид нашел себе убежище во Франции, и для его поддержки из ее гаваней стали присылать оружие, деньги и людей. Это вмешательство Франции разрушило надежды Эдуарда III на подчинение Шотландии именно тогда, когда успех казался уже обеспеченным. Торжественное заявление Филиппа IV Валуа о том, что трактаты (договоры) обязывают его оказывать деятельную помощь своему старому союзнику, и сбор французского флота в Ла-Манше отвлекли силы Эдуарда III с севера на юг, где уже нельзя было предупредить столкновение переговорами.

104